В рамках подготовки к V Всероссийскому музейному форуму по детским программам публикуем разговор с Верой Ярилиной, модератором сессии «Музей как уникальный опыт».
Беседовали Ирина Кельнер и куратор Форума Юлия Глазырина.
Вера Ярилина - куратор по работе с семейной аудиторией в музее-заповеднике «Царицыно», детский психолог, организатор семейных путешествий по России. «Детское Царицыно» - музейный центр, в котором сосредоточена вся работа с детьми и родителями: программы, экскурсии, творческие лаборатории, летние проектные смены для школьников, работа на выставках и одноименные социальные сети @tsaritsyno_kids
Ирина Кельнер: Почему вы откликнулись на приглашение стать модератором, в чем тут был интерес, что «зацепило»?
Вера Ярилина: Мне очень сложно не реагировать на что-то для меня интересное. Я очень любопытная, быстро включаюсь в задачу и потом уже не могу ее отпустить, я должна начатое довести до конца, неоконченных проектов у меня не бывает. Разговор про уникальный опыт - важная история, в том числе для Детского Царицына. Мне бы хотелось через эту секцию на форуме проанализировать те перемены, которые происходят в музеях и в отношении посетителей к музеям.
ИК: Из всех сессий именно эта «сдетонировала», получила самый большой отклик и больше всего заявок на роль спикеров. Возможно, потому что в ней прочиталось
противопоставление традиционной «монологичной» образовательной работы и того, как можно выстраивать диалог с посетителями, с детьми. Или потому что это разговор о том, как сделать для посетителя посещение музея личным эмоциональным делом?
ВЯ: Когда я читала заявки от спикеров, я поняла, что мы с самыми активными коллегами движемся примерно в одном русле. Много было вопросов про необходимость и сложность работы с подростковой аудиторией, традиционно не самой простой для музея. Но кроме того появился акцент на коммуникации, возникающей между взрослым и ребенком на выставках и музейных программах, на роли родителя, как спутника и партнера в этом диалоге. И на том, какими компетенциями должны обладать современные музейные педагоги.
ИК: Как-то мы с Дарьей Агаповой говорили об отличиях детских музейных предложений в Финляндии и у нас, предложений именно для семей. Разница в том, что в финских музеях не пытаются закрыть дефицит образования. В России родитель ведет ребенка в музей для просвещения или для получения опыта альтернативного безопасного общения с третьим взрослым, «не как в школе». Даша говорит, что в Финляндии школами все в основном довольны, школы немножко по-другому устроены, а музей чаще оказывается таким пространством, где дети и родители могут, сменив декорации, немного сменить и тему общения, с привычных «рельс» на какие-то новые, предложенные музеем. В новом месте мы начинаем себя по-другому вести. Чаще это будет что-то очень простое, например, мастер-класс на выставке, ради самой возможности что-то вместе порисовать. И у педагога, который его проводит, будет минимальная роль.
ВЯ: Понимаю. В России очень высокие требования к содержанию музейных программ. У нас до карантина были циклы программ для родителей с самыми маленькими детьми. Это музыкальные программы, они проходят на выставке, посвященной керамической игрушке, и мы много обращаемся к материалу выставки, используем очень качественный фольклорный материал, тщательно подходим к реквизиту, будь то деревянные куклы или текстиль. Мы как бы проживаем день ребенка в традиционной культуре: вспоминаем потешки, поем колыбельные, рассматриваем игрушки и музыкальные инструменты, помогаем молодым родителям вспомнить свой собственный детский опыт и получить вдохновение в фольклоре. Занятия с музейным педагогом ведут участницы фольклорных коллективов. Получается очень нежно и трогательно, и родители, которые поняли, что они приходят общаться с ребенком и получать эстетическое удовольствие, просто счастливы и возвращаются еще. Но приходили и те, кто всерьез думал, что мы будем что-то рассказывать годовалым детям, а родители смогут посидеть в уголочке. Таких было меньшинство, конечно. Но и у наших коллег возникали первое время вопросы, почему на выставке мы поем? Мы же не «Дом культуры». Но вообще, довольно странно говорить о песенном фольклоре и не дать его услышать. И очевидно, что живое звучание ярче и понятнее для маленьких детей, да и для взрослых, чем аудиозаписи. И здесь посетители нас очень поддержали тем, что семьи много раз возвращались на программы, подтверждая, что такой формат им ценен.
Юлия Глазырина: Мне кажется, это вопрос того, что это поле не описано в профстандартах, каким бы ни был этот документ. Это как бы не экскурсовод, не научный сотрудник, а кто-то, кто «сбежал из дома культуры и прибился к музею». Можно представить различие между узкими профессионалами, работающими по заданной схеме, и универсалами-экспериментаторами, как сопоставление «завода Форд» против «швейцарского ножа». Условный «завод Форда» заточен на конвейерное потребление музеем с помощью педагога или экскурсовода, в то время как «швейцарский нож» - полиглот и полилог, гибкий экспериментатор. Если говорить о том, что получает посетитель, придя в музей, если его там встречает «швейцарский нож», «конвейер Форда» или еще какая-то модель из будущего — это ведь будет принципиально разный опыт? У каждого профессионала — свой набор инструментов, и какими-то из них мы «дотягиваемся» до определенного опыта, когнитивного и эмоционального, а какими-то — нет.
ВЯ: Насчет профстандартов – это правда. И, кстати, в современных музеях все чаще появляются в штате сотрудники из смежных сфер. Они и привносят новые форматы в музей, что часто вызывает сопротивление и непонимание коллег.
ИК: Проектирование всегда нужно начинать с вопроса, что мы хотим изменить, что нас не устраивает, что болит. Мне кажется, что само различие в подходах существует потому, что не все, кто работает с посетителями, себе это вопрос задают.
ВЯ: Музейные педагоги и экскурсоводы часто объясняют проблемы в работе с детьми так: им, детям, ничего не надо. Они приходят незаинтересованными. Мы не можем дать детям экскурсию или провести программу, потому что им это не надо и они формально относятся к походу в музей. Это сложный вопрос: мы в музее говорим о том, что считаем необходимым рассказать, или о том, с чем люди к нам приходят? Наверное, мы не должны идти на поводу у интересов публики и ловить какой-то «хайп», что-то такое «сенсационное» рассказывать. Но должна произойти встреча. Если к нам приходят современные дети, и им почему-то все «не надо», они не слушают, что мы им говорим, странно считать, что это дети плохие. Нужно искать пути коммуникации. У нас была очень хорошая встреча с Оксаной Турской (заместитель директора по развитию сервиса izi.TRAVEL — прим. ред.) про аудиогиды. Были классные примеры гидов для подростков, например, интересный продукт получился у питерского океанариума. Эти примеры не о том, что рассказывать надо на сленге, а о том, чтобы привлекать внимание через какую-то проблематику.
ИК: Принято ли в музеях обсуждать с сотрудниками миссию своего учреждения?
ВЯ: В Детском Царицыне мы сейчас активно обсуждаем нашу миссию с коллегами. И это непросто, потому что в Царицыне много разных направлений и их бывает сложно совместить: взаимодействие со школами, с родителями, летняя проектная работа с детьми, где музейщикам приходится включаться в совсем нестандартную коммуникацию, инклюзия... В самом музее заложено много тематических направлений: музей ДПИ, заповедник, парковый ансамбль. Но для меня важно, что мы стали хотя бы об этом говорить и искать формулировки. Мне очень понравилось, как написано в Музее детства Виктории и Альберта. Они музей декоративно-прикладного искусства, но у них есть и Музей детства. Они пишут, что их миссия – создание креативного, активного ребенка, будущего гражданина. И там присутствует слово changemaker – человек, который что-то меняет, который может как-то этот мир улучшить, повлиять на него.
Мы тоже хотим видеть ребенка, которому мы помогаем расти и развиваться креативным, творческим – это про прикладное искусство, про возможность придумывать; осознанным и отзывчивым – это про способность менять мир, когда ты не только берешь, но и возвращаешь, как бы отзываешься. Ты можешь отозваться на экологические вопросы, или творческие, или вернуться в музей с собственными идеями и предложениями, чтобы мы вместе ее развивали и додумывали. Вот такие вещи и хочется зафиксировать в миссии.
ЮГ: Я вспомнила картинку-демотиватор, объясняющую пики интереса к динозаврам. Первый большой пик, когда человеку четыре года, потом пик, когда он делает PhD, потом опять пик, когда уже его ребенку четыре года. Интересно было бы попробовать составить такие пики набегов в музеи по разным причинам. Сейчас вынесем за скобки ковид, который сильно изменил работу со школьными группами. Нас каждое 1 сентября водили в музей, мне это надоело за одиннадцать лет школы. Потом есть какой-то провал, когда подростки не ходят в музеи. Для нас это вроде бы истории очевидные, потому что мы понимаем, что подростков нужно заманивать, как Юлия Поцелуева на проектах-гостиных для подростков в рамках фестиваля «Детские дни в Петебурге» или проблемными вопросами, как Ксения Белькевич в Государственном музее русской литературы им Даля в рамках проекта «Только не я».
Я бы хотела такую «кардиограмму» переложить на шкалу уникальности опыта. Это бы помогло найти лакуны, темы, о которых музей не говорит. Может быть, в какой-то момент было бы полезно интерес к музею, обусловленный разными причинами, переложить на шкалу предметно-чувственного опыта, на грани прошлого и настоящего.
ВЯ: С помощью волонтера из маркетинговой среды мы провели маленькое исследование-опрос о том, чем сейчас интересуются подростки, что для них привлекательно, какие темы, куда они идут учиться, какие есть онлайн или оффлайн школы, какие темы их вообще «цепляют». Мы планировали использовать этот материал, чтобы понять, что откликается в нашем музее, какие онлайн-программы мы можем предложить подросткам, исходя из их потребностей и наших возможностей. Весь год мы были в онлайне, был очень классный опыт бесплатных массовых циклов, основанных на предпочтениях детей. Мы вычленили несколько важных популярных тем, и сейчас думаем, какой мы можем на базе этого сделать продукт.
ЮГ: Но ведь с точки зрения соотношения затрат времени сотрудников и финансовой отдачи для музея подростки еще менее «полезная» аудитория, чем семьи, приходящие индивидуально. Вы от них что хотите получить?
ВЯ: Они очень полезные. Они дают очень честную обратную связь, много действительно новых идей и, главное, учат нас, музейных педагогов, честности и открытости в общении. Экскурсоводы годами привыкают говорить и не слушать. А подросток чувствителен к себе и другим, ему важно, что ты за человек, может ли он с тобой быть откровенным. И если ваш контакт состоялся, ребенок вернется. Дети, которые были у нас на летних сменах, постоянно возвращаются. Прошлый год, кстати, сильно расширил нашу аудиторию за счет онлайн циклов: появились ребята из Дюссельдорфа, Новосибирска, Алматы и других городов. Было невероятно интересно и любопытно работать с ними еще и потому, что в онлайн пришли исключительно мотивированные ребята, мы писали готические романы, музейные детективы и ставили рождественские пьесы, находясь в разных уголках мира.
Есть и финансовая выгода. На бесплатных циклах мы знакомимся, приноравливаемся друг к другу с детьми, и многие потом приходят на платные занятия. А летние смены со школьниками (двухнедельные тематические программы полного дня) приносят нам 20000 за каждого участника, это около одного миллиона семисот рублей за лето за все 5 смен. Это выгодно, особенно в период, когда дети из города уезжают. А мы работаем. Малый дворец гудит, жужжит, мы делаем выставки, показываем ребятам внутреннюю жизнь музея, они присваивают себе Царицыно и в итоге знают его больше и лучше многих.
ИК: Каково было начинать летний лагерь в музее?
ВЯ: Было очень много страхов: как дети будут целый день с нами, что если с кем-то из них что-то приключится, как отвечать? Только когда мы сделали первый сезон, все увидели, что, во-первых, это было очень хорошо, столько было восторженных отзывов от родителей и детей. Складывается репутация Музея как по-настоящему kids friendly места. Во-вторых, у нас каждый день была какая-то образовательная программа от музейно-педагогического отдела, и сотрудники получали часы. А когда к нам стали в смены приходить дети сотрудников, стало понятно, что это успех. Теперь всем ясно, что стоит за бумажками, которые мы подписываем.
ИК: Если говорить о своем посетительском опыте в поездках, о «подсмотренных» у коллег практиках, где, в каких музеях или пространствах это ощущение уникальности удавалось считать, получить?
ВЯ: Уникальности опыта для взрослого или посетителя с малышами?
ИК: Интересны и тот, и другой. Мне кажется, что мы иногда слишком делим посетителей на взрослых и детей, есть какие-то безусловные вещи, которые важны для всех.
ВЯ: Это сложный вопрос, непросто разграничить, когда ты смотришь только как посетитель, а когда — еще и как профессионал. Часто в музеях меня уже встречают
коллеги, и это большая разница во впечатлениях. Я много езжу по региональным музеям, и мало успеваю смотреть в Москве. Прекрасно было в Тотьме: ты можешь прийти с ребенком, его заберут в археологическую песочницу или на детскую программу, у него будет свой уникальный опыт, у тебя свой. Это пример очень хорошей командной работы и общих ценностей. Мастерская Аникушина тоже пример такой продуманной совместной работы, когда уже на этапе проектирования выставки все думают о том, как здесь будут чувствовать себя семьи с детьми, чем они могут вместе заниматься.
ИК: А для себя вы зачем ходите в музей? Я не сразу стала отдавать себе в этом отчет, но со временем поняла, что мне несколько раз в год надо сходить в Эрмитаж просто для себя. Это определенные переживания, они соответствуют специфическому сенсорному запросу — тут и ощущения от пространства, и встреча с тем, по чему скучал, и возможность увидеть то, чего раньше не замечал, и выставки, конечно. У вас есть какие-то такие свои «якоря» в музеях?
ВЯ: Я регулярно бываю в Музее истории ГУЛАГа, мне там очень хорошо, мне нравится, как это ни странно, атмосфера и разговор о ценности жизни простого человека. Мы много лет назад вместе сотрудничали с детским домом, и история моих отношений с этим музеем оттуда началась. Это то место, куда я всегда найду время зайти. Так уже получилось, что в силу образования сфера моих интересов – это психология памяти и травмы, личные истории и семейные архивы. Несколько раз в год я вожу группы по России. И с ними мы обязательно ходим в музеи. Совершенно потрясающий опыт у нас был в Пинеге. Там есть маленький краеведческий музей в очень сложном инфраструктурном состоянии – нужен ремонт. Но какие же там были прекрасные музейные педагоги, как они классно работали с детьми! Они хорошо используют местный говор - «говОрю», затягивают этим разговором, угадыванием слов, прибаутками, шутками, чувствуют, что для приезжих это специфика, и они очень умело с этим работают. Вообще, Русский Север в этом смысле понял свою ценность. Мы были в Уйме в маленьком музее, посвящёном Сене Малине, персонажу Степана Писахова, и это тоже классный рассказ и про само место, и про Русский Север, и про сказочника Писахова. Еще этот музей стал местом сбора родственников Степана Писахова. Они раз в год съезжаются со всей страны и из-за рубежа. В музее целый зал оформлен в семейном стиле, там фотографии, генеалогическое древо. Это очень классно и важно.
Ну и из региональных музеев абсолютные лидеры для меня – это Учма с выставкой
«Старухи о любви» и Музеем дыр и заплат и недавно открывшийся в Ростове Музей Народного искусства.
ИК: Слишком широкий вопрос, но попробую задать. Наследие – оно нам зачем? Музеи поставляют нам наследие. Зачем оно?
ВЯ: Мне очень понравилась мысль про сопричастность из поданной на Форум заявки Ани Бородулиной (Ельцин центр). Может ли эта сопричастность не возникать? Может ли она травмировать и вызывать какие-то сложные переживания? Если продолжить мысль, то, мне кажется, что для каждого наследие будет звучать по-своему. Для кого-то наследие – это эстетическая история, потребность любоваться и наслаждаться, кто-то может провести полчаса у одной картины. Для кого-то наследие – это повод и провокация на какую-то деятельность — сохранить, помочь. Может быть, такой человек не будет стоять полчаса у одной картины, но поедет в Дом со львом и будет там пни корчевать, потому что ему важно почувствовать некую сопричастность. Наследие вдохновляет его на поступки. У кого-то отклик находит помощь животным, а у кого-то - наследию. Вот почему, например, Анор Тукаева и Крохино – очень сложный проект – вызывает такую волну поддержки и сочувствия.
ИК: Это про самоидентификацию?
ВЯ: Да, это про болезненные точки. Это повод подумать, почувствовать, поговорить, вспомнить разное. Это некий психологический механизм, позволяющий почувствовать, понять себя. Это безусловно наша связь друг с другом. Часто возникает конфликт задач: музеи считают, что должны сохранять наследие для будущих поколений, а не «танцы танцевать». Хочется спросить, чем будущие поколения отличаются от нас? При всем пиетете и уважении, мне кажется, что и наследие, и музеи как хранители этого наследия, не обязательно должны следовать единообразной манере взаимодействия с посетителями. Мы можем и должны искать новые форматы для разговора. Даже если что-то будет неудачным – это тоже важный результат, не надо так панически бояться ошибок.
ИК: Вот этот спор о том, что именно важно сохранить для потомков, мне кажется, перекликается с историями о том, что дома сохраняется «на черный день».
ВЯ: У меня есть несколько драматичных историй на эту тему. У нас дома бабушка была таким «музеем», сохраняла все для потомков. Когда мама в 1991 году из Франции привезла набор из 30 фломастеров, бабушка спрятала его, чтобы я рисовала, когда вырасту. Я нашла их в 8 классе, они все засохли. И вторая история: моя мама дедушке подарила красивую чашку, и бабушка спрятала ее, чтобы не разбили. Когда дедушка умер, мама взяла эту чашку, и она для нее была таким триггером, она начала рыдать – человека нет, чашка цела. Сейчас у меня в шкафчике очень красивая посуда, мы покупаем с мужем, особенно когда куда-то ездим, дорогую посуду. И при трех детях я всем этим пользуюсь. Такая проработка этой семейной истории.
ИК: Если говорить про ребенка в музее, его запросы, как вам кажется, на что обращают внимание семьи, когда приходят в музеи?
ВЯ: Как ни странно, я абсолютно уверена, что не ребенку нужен музей, а музею – ребенок. Ребенку хорошо в музее, когда его родителям хочется туда пойти. Ребенок является частью этой системы. Никто не должен водить детей в музей, если сам не хочет. Никакого специального развития с ребенком в музее не произойдет, если вы этого ему не обеспечите. Если вам нужно, идите в музей, если хотите взять ребенка, музей должен предоставить вам возможность прийти вместе с ребенком. Я вижу свою задачу в том, чтобы сделать это посещение максимально комфортным. Если родители хотят и готовы сами гулять с ребенком, рассказывать и показывать ему всё, для него музей будет ровно настолько же развивающим, как парк, магазин и все остальное. Если ему классно с мамой, ему классно везде с мамой. Музей – это особое пространство, хороший опыт, который вполне можно предоставить. Но говорить «Как, вам уже три года, а вы еще не были в музее?!» я не буду. Не были, у вас не возникает запроса - и не надо. Снимать
ролик о том, как мой ребенок ходит по музею - это так не работает.
У нас есть цикл программ «Прогулки по музею для малышей», которые мы проводим на всех выставках. Мы даем интересный, сложный материал, чтобы и родителю было интересно, и ребенку доступно, мы тем самым подсказываем родителю, как с малышом можно говорить в музее. Родители очень благодарны за внимание к себе. Те, кто приходят в первый раз, ожидают, что мы будем играть с ребенком и пытаются отойти от нас подальше, а мы начинаем разбираться, чем фаянс отличается от фарфора, например. Взрослые тут же включаются и понимают, что узнают много интересного для себя тоже. И вот если они подхватывают наш разговор и все вовлечены, у ребенка точно будет уникальный опыт. Потому что ему достались хорошие педагоги, которые с ним разговаривают, и у него есть классные родители, которые это поддерживают. Тот разговор, который случился, они продолжат дальше. Придут домой, достанут свой фарфор, подсветят фонариком, поговорят о том, где фарфор, а где фаянс. Это будет здорово.
ИК: Так зачем музею ребенок и вообще посетители, кроме легитимизации собственной деятельности?
ВЯ: Если в музей не будут приходить люди и в частности дети, музей вообще не узнает, что происходит вокруг. Мы должны быть живой инстанцией, реагировать на тех людей, которые к нам приходят. Они задают нам вопросы, несут свой контекст для того, чтобы мы тоже могли расти и развиваться с ними вместе. Дети - более искренние, открытые и впитывающие, с ними прежде всего можно говорить честно, по-настоящему, глубоко, и видеть их реальное отношение к тому, о чем мы говорим. Потому что взрослый, когда приходит в музей, он знает, как себя вести: постоял, послушал, «вопросы есть?» - «нет» - пошли дальше. А ребенок прорывает эти границы, пытается что-то потрогать, понять, познать. После программы, где мы сочиняли музейный детектив, мальчик написал Деду Морозу письмо: «Дорогой Дед Мороз, я очень хочу, чтобы в моей семье произошло маленькое преступление». Я узнала о письме от его мамы и подумала - это же идея. Ведь совсем не обязательно нужно преступление, чтобы использовать свои детективные способности.
Давай посмотрим на мир вокруг, на семейные фотографии, и совершим маленькое
исследование/расследование своих семейных архивов. Ребенок показал, что ему интересно, и подарил нам в этот момент идею для программы.
ИК: Вообще понятие маленького преступления очень многообещающее. Каким вы видите или хотите увидеть результат сессии «Музей как уникальный опыт» на форуме?
ВЯ: Хочется, чтобы на эту сессию пришли люди с разными позициями и мы обсудили, что нам мешает в работе, какие есть препятствия, какие другие парадигмы существуют. С какими мы идеями работаем, у кого какое представление о миссии и что нас всех связывает. Потому что без единого понимания общих задач сложно быть командой.