Осенью 2023 года состоялись публичная и проектно-образовательная части лаборатории «Репрезентация: чьи голоса звучат в музее». О том, как лаборатория была задумана и проводилась, делятся наблюдениями и выводами по следам занятий ее кураторы Юлия Поцелуева и Елена Возмищева рассказывают .
Елена Возмищева - продюсер культурных проектов, куратор образовательных программ, специализируется на работе с сообществами и инклюзии. На протяжение 5 лет была куратором инклюзивных программ Президентского центра Б.Н. Ельцина (2017-2022)
Юлия Поцелуева - руководитель ЦСИ «Музейный опыт», куратор образовательно-проектных лабораторий и практикумов.
Беседовала Ирина Кельнер.
– Лаборатория задумывалась, как посвященная социальным проектам в музеях, потом вы уточнили тему, ею стала репрезентация. Как это произошло?
Юлия Поцелуева: Нам показалось, что социальные проекты - очень широкая рамка, и это уже «легитимизированный» разговор. Но если в поисковике ввести «социальные проекты в музеях», то станет понятно, что эти проекты будут адресованы лишь некоторым социальным группам. Чаще всего – людям с инвалидностью или детям из детских домов. Хотя музей обладает потенциалом, чтобы быть местом общественного диалога, в том числе на сложные темы. Местом, где можно услышать разные точки зрения людей настоящего и прошлого и попытаться лучше понять друг друга. Где-то в этой точке мы стали думать, как вообще говорить о представленности опыта разных людей. И это тот ракурс, о котором мы редко слышим как в общественном пространстве и СМИ, так и в диалоге музейных практиков.
Так, в 2019 году в Санкт-Петербурге состоялась Международная конференция «Интерпретация наследия: сила повествования в музее», где была секция «Репрезентация историй различных социальных групп и забытого наследия», однако за прошедшие четыре года обсуждение этой темы не распространилось широко в профессиональном поле.
Елена Возмищева: Эта тема интересна нам самим. Здорово, когда ты сам интересуешься, ищешь ответы на свои вопросы, и вокруг этого строишь лабораторию или курс. Это один аспект. Второй: мы проговорили основные уровни вовлечения, на которых культурные институции чаще всего работают с посетителями – доступность, репрезентация и партиципация. Есть много образовательных программ, посвященных доступности музеев и культуре участия. В том числе «Музейный опыт» проводил практикум, посвященный инклюзии. Доступность – наверное, самое популярное, с чего начинается разговор об инклюзии, это вопрос, как обеспечить базу, потому что без доступности не может быть инклюзии. Если у человека нет возможности познакомиться тем или иным образом с экспозицией, дальше трудно строить разговор. Про культуру участия у ЦСИ была отдельная лаборатория, и в каждой лаборатории «Музейного опыта» есть блок о социо-культурном проектировании, где обязательно рассказывается о важности совместной работы. А темы репрезентации в лабораториях пока не касались.
Разговор о репрезентации шире, чем о том, как дать возможность высказывания тому или иному сообществу, группе, даже еще не вполне сформировавшейся. Он не только о том, как «уйти со сцены», «передать микрофон». Это также про то, что и как у нас уже представлено. Ведь важно понять, как мы сейчас относимся к тому, что у нас хранится в музеях.
– Какие задачи вы ставили перед лабораторией?
Юлия Поцелуева: Наверное, первая задача – вообще прикоснуться к самой теме. Для начала нужно в это чуть-чуть погрузиться и побыть, и позволить этим мыслям, этим вопросам «прорасти».
Часто коллекция воспринимается как данность. Как будто, если разместить в пространстве предметы и сделать подписи «такой-то предмет, такой-то материал, такой-то век», в этом нет интерпретации. Мне кажется, это какая-то фундаментальная ошибка: предмет уже не в своей живой среде, как только он оказался в витрине, уже какая-то интерпретация сложилась. Если мы повесили на красивый бархатный фон оружие – это уже интерпретация. Если мы собрали предметы, являющиеся сакральными для коренных народов, и выставили их вместе в витрине – это тоже интерпретация. Но при этом есть иллюзия объективности. И, мне кажется, эта иллюзия очень мешает. Первым делом нам хотелось ее немного вскрыть, задуматься о ней.
Изнутри музея бывает сложнее об этом задуматься. Это как в своем доме, где ты перестаешь замечать привычные вещи – потертости, неровности на обоях, что-то еще… Ты можешь не задаваться вопросами: кто собирал эту коллекцию, в каких условиях? Как влияет то, как она представлена, на то, как ее воспринимают посетители? Когда работаешь в музее, ты привыкаешь воспринимать это как данность и пересматривать установившийся подход очень сложно. И времени на это мало, потому что ты постоянно в какой-то своей текущей работе, и у тебя нет инструмента влияния: есть экспозиция – что с ней можно сделать? Она еще много лет будет такой же…
Поэтому второй задачей лаборатории было подумать, как с этим можно работать, если у вас нет ни полномочий, ни средств на реэкспозицию. Как с помощью программ, разговора, который мы ведем на экспозиции, мы можем менять ракурс.
ЕВ: Цели, возможно, небольшие, но соразмерные человеку. Поменять институции, в которых работают участники лаборатории – это утопическая задача. Нам важнее всего было познакомить участников с другими перспективами. Речь не только про собственно репрезентацию, но и о том, как можно организовать формат работы с посетителями и друг с другом, как выделять главное, как перераспределять власть в разговоре с аудиториями музея и с сообществами вокруг него. Мне кажется, это какие-то небольшие «крючки», которые могут запускать определенные механизмы и менять восприятие своей работы, своего дела…Мне кажется, главная задача любой образовательной программы – запустить пересмотр каких-то ценностей. У меня в жизни были такие «учебы», которые меняли в корне мое отношение к чему-то. Мне кажется, подобные перемены происходят на малых уровнях, начиная с того, что это обучение, основанное на взаимодействии внутри сообщества. Не кто-то один главный говорит, как надо и что следует поменять, и мы не становимся чьими-то маленькими копиями в результате. Мы, прислушиваясь друг к другу, приходим к решениям и изменениям сами.
Хочется, чтобы как-то были перестроены нарративы вокруг того наследия, которое сейчас есть. Чтобы больше были видны разные социальные группы, транслировалась не только какая-то одна официальная точка зрения в музее, чтобы музей был более прозрачным как институция, более открыто работал с аудиторией, чтобы расширялось понятие лояльной аудитории…
В качестве иллюстрации к интервью добавляем несколько фотографий из блога Веры Ярилиной из музеев Амстердама.
Колодка, Рейксмузей Перевод этикетки:
Колодка
Курасао, 1700-1900, дерево
Порабощенные люди считались собственностью рабовладельца. Эта колодка для ног на Курасао использовалась, чтобы наказать или чтобы препятствовать побегам. Одним из порабощенных на Курасао был Тула. Вдохновленный Французской революцией, он утверждал "Французские рабы получили свою свободу, Голландия была оккупирована Францией, так что мы здесь тоже должны быть свободны". Воззвание Тулы привело к самому большому восстанию рабов на голландских Антильских островах.
– Насколько само понятие репрезентации в музейной среде в ходу, принято ли в принципе задавать вопрос, какие группы представлены в экспозиции?
Елена Возмищева: Тут многое зависит от конкретной институции, от формата работы. Специалистам, работающим в музеях, где превалирует одна интонация, одна версия событий, один «рассказчик», могло быть на лаборатории немножко тяжелее. От них чаще можно было услышать, что музей говорит от лица эксперта, например, историка. И это честный ответ. Но вопрос, скорее, в том, не смущает ли их такое положение дел, хотят ли коллеги, чтобы это было так.
В лаборатории были люди, которые самоиронично писали «В нашем музее все рассказано от лица пожилой тетеньки в коричневом пиджаке, а мы хотим с подростками общаться». То есть коллеги видят какой-то зазор между аудиторией и рассказчиком и хотят осовременить музей.
Мы много говорили про конфликт истории и памяти. Как будто бы в наши дни это различие становится все важнее: история написана «кем-то», а память не скрывает своей субъективности. Прорывающиеся в деталях приметы времени – какая-то очень честная вещь. Поэтому здорово, когда у нас есть возможность говорить о разных опытах, различающихся воспоминаниях представителей разных групп, которые переживали одно и то же событие. Пока это может быть сложно реализовывать, но говорить об этом можно и нужно..
– Как музей может понять, принять решение о том, нужно ли ему представлять ту или иную группу?
Юлия Поцелуева: Процитирую Веру Шенгелия: если зайти в краеведческий музей любого города, мы скорее всего увидим, что ни один человек с инвалидностью никогда не жил в этом городе. То есть, если, например, мы говорим про краеведческий музей, то он в принципе про город, в котором живут очень разные горожане, а мы обычно сталкиваемся с каким-то очень узким срезом горожан в очень определенных ситуациях. Любая репрезентация начинается с того, что мы осознаем, что в истории, которую мы рассказываем, есть белые пятна.
– Какой должна быть идеальная репрезентация, допустим, в краеведческом музее?
Елена Возмищева: Я думаю, это такой музей, который оказывается только поводом для взаимодействия, для того, чтобы о чем-то договориться. Не сокровищница, но музей как язык, который используется для разговора разных сообществ. Например, как они представляют какое-то событие, или свое культурное наследие. Тогда музей становится пространством примирения, взаимодействия. Мне нравится метафора языка – ведь общий язык еще надо найти!
Я не верю, что музей может говорить со всеми. Но, если музей посвящен какой-то теме, важно говорить с представителями тех сообществ, которые непосредственно включены, или были включены, в эту тему. Если мы говорим про краеведческий музей, то это культурные группы, если музей, посвященный историческому событию, то те, кто были в него вовлечены с разных сторон.
Есть примеры, когда музеи создавались, исходя из диалога, а не подстраивались под конкретных носителей знания, претендующих на истину, когда музеи создавались потому, что людям было важно сохранить то или иное наследие и они договаривались об этом. Но это, конечно, идеальная ситуация, и я уважаю заслуги каждого музея, который старается заговорить с разными акторами, вовлеченными в процесс, с разными аудиториями, это очень важно.
Юлия Поцелуева: Я могу тут говорить что-то совсем гипотетически, потому что у каждого музея своя ситуация, свой регион, свои культурные контексты, но, если бы я находилась в позиции сотрудника краеведческого музея, я бы думала про те сообщества, которые в городе есть, в том числе – про те из них, которые оказываются не представлены нигде. И про те коллекции, которые есть в музее. Например, если в музее есть наследие каких-то коренных народов, то это уже отправная точка для разговора о репрезентации и для взаимодействия с представителями сообществ.
В одной образовательной поездке мы встречались с Кольдером Цвики, он в МоМА отвечает за работу с подростками и сообществами. МоМА через некоммерческие организации взаимодействует с разными социальными группами, в том числе с теми, кто находится в сложной ситуации и не принимается обществом. Кольдер это объяснял так: сейчас в музее люди платят большие деньги за вход, чтобы посмотреть на очень дорогие работы художников, которые в свое время были маргиналами. И свою миссию музей видит в том, чтобы работать с теми, кто является исключенными сегодня. И не имеет значения, что они не являются художниками. Мне кажется, тут вопрос в осознании своей роли и миссии.
– Надо, наверное, уточнить, что, говоря «работает», мы имеем в виду, что музей делает что-то, чтобы представить эту группу, сделать видимой, а не просто приводит ее к себе?
Юлия Поцелуева: Да. В европейских музеях инклюзивные проекты и работа с уязвимыми группами часто идет через партиципаторные проекты и/или адвокатирование, когда музей может дать свои ресурсы для того, чтобы сообщество могло говорить о своем опыте и своих проблемах от первого лица.
– А чьими глазами надо смотреть на работу с репрезентацией, чтобы понять, удалось она или нет?
Юлия Поцелуева: Тут, мне кажется, два слоя. Первый – взгляд изнутри сообщества. Например, если Дарали Лели делает выставку удмуртского платья, то критерий - как удмурты сами воспринимают то, что там представлено. Чувствуют ли, что это их опыт? И второй слой – насколько эта представленность, эти сообщения считываются людьми извне сообщества.
Насколько музей подвижен, гибок – наверное, это еще один критерий. Конечно, какие-то способы соприкосновения с наследием могут напрямую конфликтовать с тем, что музей видит, как свои задачи. Особенно в работе с сакральными предметами. Рядом может быть кто-то, кто мир воспринимает вообще с другой точки зрения, как среди посетителей, так и среди сотрудников музея. Как эти разные позиции могут сочетаться – большой вопрос. Мне кажется, начать задумываться над такими вопросами и вступать в диалог друг с другом - уже значимый результат.
– Дарья Агапова об этом хорошо сказала на выступлении в публичной программе: если музей готов хотя бы публично объяснить, почему он не будет делать так, как хотели бы представители сообщества, это уже большой шаг.
Юлия Поцелуева: А если говорить о представленности сообществ, мы должны хотя бы в собственной памяти делать «зарубки» о тех, с кем мы сейчас не можем работать. Хотя бы понимать, где есть белые пятна. И, если мы сейчас ничего не можем с этим сделать, то хотя бы помнить и говорить самим себе, что здесь – белое пятно.
– Бывают ли универсальные интерпретации? Даже если мы вскрываем те основания, которые были у создателей коллекции или музея, например, будет ли то, что мы говорим сегодня, работать через десять лет?
Юлия Поцелуева: На мой взгляд, не бывает универсальных интерпретаций, но важно осознавать и делать видимыми те позиции, с которых говорим мы сами. Мы давали такое упражнение в лаборатории, и оно было очень сложным: описать, из какой оптики я сам говорю. Но если мы это делаем, становится проще рефлексировать и пересматривать то, что мы транслируем, и это как-то честнее.
Worldmuseum (бывший Tropen), экспликация на входе в зал
Перевод:
Когда море поднимается
В Тихом океане тонут острова. В Китае и Северной Африке расширяются пустыни. Тяжелые муссонные дожди в Юго-восточной Азии. Таяние льдов в Арктике. Последствия изменения климата ощущаются по всему миру.
Некоторые страны строят дамбы, чтобы сдержать поднимающееся море. Но как быть, если нет денег или недостаточно знаний, чтобы защититься от потопа? Тогда единственное решение - покинуть дом и попытаться устроить жизнь в новом месте.
Но как вы сохраните свою культуру, если ваша страна исчезнет? Этот зал представляет истории, которые люди рассказывают своим детям, и предметы, которые они сохраняют, на примере Маршалловых островов
– Что в лаборатории было самым сложным?
Елена Возмищева: Сложно было «вспахать» это поле, понять, как выстроить программу лаборатории. Мы сами участвовали в каждом занятии, но не чувствовали себя экспертами, вообще, не очень понятно, кто это такой, «эксперт по репрезентации». Понятно, что внутри этой большой темы очень много разных оттенков, и можно туда уместить и работу с наследием разных культурных групп, и ситуацию гражданского диалога, и переосмысление дискурсов вокруг существующих коллекций. Мы постарались всё собрать воедино, и это, конечно, было сложно, непонятно было, с чего начать.
Юля говорит, период подготовки у этой лаборатории был дольше, чем у какой-либо другой. Если бы мы делали лабораторию, посвященную проектированию доступности, это была бы совсем другая история, где всё более понятно и отработано.
Иногда бывало сложно из-за того, насколько разный опыт был у участников, но это и плюс, и минус. Юлина удивительная черта – быть медиатором между такими разными опытами, я у нее этому училась. Бывало сложно, когда представления наши и участников сильно не совпадали, например, когда человек вместо репрезентации по сути предлагал экзотизацию какой-то группы. Здорово, что со временем это менялось.
– Что сработало не так, как хотелось?
Юлия Поцелуева: На конкурс проектов было подано не так много заявок. Даже не все из тех, кто рассказывал про свои идеи на предварительной презентации, дошли до конкурса. Но, как ни парадоксально это звучит, неплохо, что так получилось. Те, кто не стал подаваться, писали нам письма, объясняли свои ситуации. Если человек честно взвесил силы и понял, что сейчас не готов браться за проект, но при этом взял из лаборатории что-то для себя на будущее – в этом тоже есть ценность. И это тоже признак безопасного пространства, где нет обязанности написать формальную заявку, а есть живой процесс и переосмысление.
Елена Возмищева: Мы чувствуем некоторое упущение, что нам уже из-за изменений в расписании не удалось пригласить активистов из разных сфер, сделать встречу с носителями очень проактивных позиций, продвигающих интересы той или иной социальной группы, которые нуждаются в большей репрезентации, чем у них есть сейчас.
– А что точно удалось в лаборатории?
Юлия Поцелуева: Мне кажется, случился диалог. Получился ряд глубоких разговоров, получилось собрать людей с очень разным опытом и создать пространство, где люди с разными позициями могут разговаривать друг с другом. И в большой разнице в представлениях участников, когда вдруг приходится даже, казалось бы, базовые, самоочевидные вещи проговаривать, есть своя сложность, но есть и своя ценность.
Также получилось собрать программу и спикеров, раскрывавших тему с разных сторон. Я также очень благодарна Лене за ее круг экспертов, с некоторыми из которых я не была знакома до этого.
Елена Возмищева: Удача – это участники, их обратная связь, разница их опыта и при этом их возможность консолидироваться и работать сообща, обсуждать с таким разным бэкграундом теоретические вопросы. Когда чувствуешь, что группа сложилась и стала группой, когда на какие-то остро диссонирующие с темой высказывания или учебные кейсы люди сами давали обратную связь, видели, что что-то не так, это очень здорово. «Не так» в данном случае это, например, такая вещь, как экзотизация народностей, в то время как мы говорим о том, что важно, чтобы нарратив был от первого лица, чтобы решение об экспонировании было принято совместно с носителями соответствующего опыта…
Спикеры - тоже удача лаборатории. Я сама училась всё время лаборатории, и у участников, и у спикеров. Теперь в каждом музее я начинаю видеть какие-то развороты репрезентации. Для меня это важный сигнал, когда меняется оптика. Я давно уже, приходя в музей, смотрю, есть ли скамейки, тексты, написанные простым языком, какие туалеты, какие лифты. Я не могу это не замечать, потому что много работала с адаптацией среды для разных посетителей. После лаборатории я стала также смотреть, на каком языке написан текст и задавать себе вопрос, почему именно на этом, задумываться, от чьего лица написан текст, кто со мной разговаривает. Например, в музеях Smithsonian кажется, что с тобой разговаривает учебник… Когда после лекций Антона Вальковского, или Веры Шенгелия, или Дарьи Агаповой начинаешь что-то по-другому видеть – это классный результат, это то, что остается с тобой и уже не уходит.
Юлия Поцелуева: Для меня отдельным сильным впечатлением был писательский воркшоп с Еганой Джаббаровой. Егана с одной стороны говорила про сложные вещи, например, про деколониальный эстезис, и про другие важные и сложные понятия, но, с другой стороны, она подошла к этому как хороший преподаватель: подготовила и заранее выслала словарик понятий, разбирала их с помощью примеров из книжек и в конце занятия дала упражнение, в котором мы за десять минут должны были написать свои тексты. При этом она дала такие вводные, что действительно получилось написать что-то не шаблонное. Многие коллеги читали свои тексты, и это было очень лично и откровенно. Чтобы это удалось за одно занятие, видимо, нужны, с одной стороны, методика, с другой – какая-то своя «магия».
– Насколько люди, работающие в музеях, привыкли транслировать свой собственный голос, или голос профессионального сообщества, а не голос музея?
Елена Возмищева: Очень часто было видно, что музейный сотрудник уже настолько ассоциирует себя с музеем, сливается с ним в единое целое, что, когда спрашиваешь «для кого вы это делаете?», он отвечает, например, «нам в музей нужно…». Практически со всеми, с кем у нас были индивидуальные консультации, мы делали упражнение «давайте пересядем на другой стул, на стул посетителя, и подумаем, для чего ему это и чего он сам хочет».
Юлия Поцелуева: Это действительно сложная задача, так как в институциях иногда требуют ровно противоположного – быть «голосом музея», а иногда и согласовывать с руководством, что ты говоришь и как. В лаборатории мы старались давать место собственному опыту участниц и участников. Так, например, занятие с Еганой мы ставили, как соприкасающееся с личным опытом. Пока ты собственную уязвимость, понимание, что ты сам нуждаешься в бережном отношении, не прожил, не на словах, а хотя бы чуть-чуть соприкоснувшись в опыте, то как ты можешь работать с уязвимостью другого человека?
– Если говорить о проектах, предложенных участниками, какие тут были сюрпризы?
Елена Возмищева: До конкурса дошло совсем немного заявок, хотя на стадии предварительной защиты и консультаций их было больше. Это связано и с самой темой: понятно, как реализовывать проект для детей, или связанный с доступностью, а вот что-то, связанное с репрезентацией, при этом с фокусом на семейную или подростковую аудиторию, и придумать, и реализовать сложнее.
В конкурсе победил проект Анны Гончаровой «Галерея на холодильнике», он будет реализован в Детской библиотеке №4 в Петербурге. В нем очень теплая, объединяющая поколения идея: обычно в доме на холодильник идут только лучшие фото, лучшие воспоминания и лучшие детские рисунки. Получается такой портрет семьи через предметы. Интересно, что изначально вопрос, которым задавалась Анна, был немного другим: почему к детским рисункам не относятся серьезно. То есть сперва разговор был о самодостаточности и самоценности детского творчества.
– Как можно было бы измерить долгосрочные результаты лаборатории?
Юлия Поцелуева: Это самое сложное! Если мы говорим про работу с оптикой, про эти «несколько миллиметров», на которые смещается взгляд на музей, то невозможно просто спросить у людей, что изменилось благодаря именно лаборатории.
Вспоминаю опыт значимых для меня самой учеб, и понимаю, что результат часто был отложенным на несколько лет, и иногда мало заметным извне – менялось качество того, что я делаю, менялся мой подход, а иногда и мировоззрение. Мне кажется, замерять долгосрочный социальный эффект от лабораторий можно было бы через исследование и глубинные интервью, но это отдельный большой и дорогостоящий проект, требующий также включенности участников на длительной временной дистанции.
– Если продолжать работать с темой репрезентации, то как это можно было бы делать?
Юлия Поцелуева: На самом деле, во время лаборатории было много сильных идей, надеюсь, что некоторые из них прорастут в проекты. Кажется, что нужно, чтобы накапливался пул примеров, чтобы что-то начало меняться.
Елена Возмищева: Мне кажется, репрезентация очень хорошо развивается насмотренностью. Когда настраиваешь определенную оптику и начинаешь рассказывать о музеях, в которых побывала, обращаешь внимание на интересные примеры, сопоставляешь и анализируешь. Я пришла из театра и долгое время язык, на котором говорят музеи, казался мне скучным. Сейчас я читаю в музее все тексты. Этому я научилась, пока работала в Ельцин Центре. И мне кажется, именно насмотренность помогает: пока ты не посмотришь кучу примеров, как это может быть, ты едва ли сможешь представить что-то новое. Регулярные встречи и обмен впечатлениями могли бы стать продолжением.
Сейчас образование – доступный вид активизма. Мы можем делиться тем, что мы сами находим интересным и важным, с другими профессионалами сферы и делать их своими единомышленниками. Мне кажется, именно поэтому сейчас бум образовательных проектов. Это то, за что стоит держаться.
Worldmuseum (бывший Tropen), панно об истории музея и навигация
Перевод:
Почему музей больше не называется Tropenmuseum?
С 2023 года Музей тропиков (Tropenmuseum), Музей народного искусства (Музей этнологии) и Wereldmuseum (Worldmuseum, Музей мира) носят общее имя Музея мира. Ранее Музей тропиков и Музей этнологии сформировали Национальный музей мировых культур, совместно с Музеем Африки, который закрылся в конце 2023 года.
Это название отражает нашу миссию - "вдохновлять гражданство мира" и проясняет, на что направлена наша деятельность. Музей мира исследует, что это значит - быть человеком, каковы наши связи с миром вокруг нас, и какое отношение друг к другу мы имеем.
Всё, что мы здесь видим, было украдено?
Музей получил предметы разными способами. Что-то было куплено, что-то - подарено, но иногда - украдено. Все это происходило в контексте колониального захвата, торговли, военных действий, научных проектов и миссионерской работы.
Большая часть нашей коллекции была собрана в колониальный период. Насколько сейчас известно Музею мира, те объекты, которые не были переданы добровольно, или те, что имеют значимую культурную ценность в стране происхождения, можно вернуть.
Вы демонстрируете черепа и другие человеческие останки?
Музей принял решение убрать большинство человеческих останков из экспозиции.Они сохраняются с уважением в нашем хранилище и мы изучаем их историю с тем, чтобы потом иметь возможность передать их в страны происхождения.
Вы когда-либо возвращали предметы из коллекций?
Коллекция Музея мира - часть национальной коллекции. Были случаи возвращения предметов в страны происхождения. В 1985 году 4500 до-испанских черепков были возвращены в Арубу. В 2023 году 485 предметов были возвращены в Индонезию, включая так называемые сокровища Ломбока и четыре больших каменных скульптуры.
C 2019 музей занимает более активную позицию и разработал для государства Нидерландов, собственника коллекций, руководство по работе в связи с требованиями о возврате культурного наследия.
Прошлое – это чужая страна
Музей мира в Амстердаме изначально был создан как витрина колоний, чтобы распространить знания и рекламировать финансовые возможности, открывавшиеся в Индонезии, Суринаме и на Карибских островах. В наши дни музей рассматривает критически наследие колониализма и свою в нем роль.
Фотография представляет стереотипный образ колонии: голландцы часто изображались в позиции превосходства. Современная фотография может изменить этот образ. Например, фотографии Анук Стекети иллюстрируют сложность и противоречивость образа колониальной истории в Индонезии.
***
Проект реализован ЦСИ «Музейный опыт», победителем конкурса по приглашению благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина.