В рамках подготовки к V Всероссийскому музейному форуму по детским программам публикуем разговор с Ириной Дониной, модератором сессии «Значимое разнообразие, инклюзия».
Беседовала Ирина Кельнер.
Ирина Донина — историк, кандидат культурологии. Заместитель директора по культурно-образовательной деятельности Российского этнографического музея. Доцент Санкт-Петербургского государственного института культуры. С 2015 по 2020 годы руководила Досуговым центром для слепоглухих людей «Прямой контакт».
Автор диссертации «Музей в социокультурной адаптации инвалидов» (2014) и ряда публикаций по актуальным вопросам создания доступной среды в музее.
С 2015 — эксперт Фестиваля «Детские дни в Петербурге».
С 2018 — эксперт проекта ИКОМ России «Инклюзивный музей».
Призёр и финалист Международного фестиваля музеев «Интермузей» (2013 – 2020).
Тема сессии нашего форума «Значимое разнообразие, инклюзия». Воспринимаются ли сейчас эти понятия как синонимы? Насколько в музеях понимают, что разговор об инклюзии не может ограничиваться доступностью экспозиции для людей с ограниченными возможностями здоровья?
Если говорить об инклюзии, то мы однозначно видим, что в последнее время это понятие сильно трансформировалось: от архитектурной и физической доступности мы продвинулись к социальной идее — к тому, чтобы не исключать людей с инвалидностью из культурной жизни. И вышли, можно сказать, на философскую теорию ценностей культурного разнообразия. Потому что доступная среда — это инструментарий инклюзии. А инклюзия — это инструментарий для внедрения ценностей культурного разнообразия.
Культурное разнообразие — тенденция, о которой мы все чаще слышим в разных областях социальной жизни. Сегодня под разнообразием понимается идея многогранного общества, которое основано на принятии и уважении всех характеристик человека. Важно понимать, что каждый человек, социальная группа уникальны и неповторимы — и это ценно для всего общества.
Идея инклюзивности несет в себе принцип создания включающего общества, в котором разнообразие понимается не как проблема, а как ресурс, который обеспечивает устойчивое социальное развитие. Потому что если мы говорим о ценности человека для общества, то она не зависит от каких-то его особенностей или ограничений, а определяется его включённостью в социальные практики.
Как и почему Вы стали заниматься темой инклюзии в музее?
В тех музеях, где мне выпало счастье работать, инклюзия всегда начиналась как инициатива снизу. И только потом шло теоретическое осмысление того, что делалось на практике. Когда я познакомилась с чужим опытом, то начала понимать, что так происходит не только в России.
Это вполне естественное явление: отделы по работе с посетителями постоянно встречаются с различными миноритарными группами общества — в России это чаще всего посетитель с инвалидностью — и поэтому представители этих отделов начинают задумываться, как сделать программу понятной и доступной любому из гостей. Такая инициатива снизу вполне понятна.
Кажется, что сейчас это уже не инициатива снизу, а какое-то более масштабное явление...
Да, если охватывать широкие горизонты, то можно предположить, что вопрос, как сделать наши программы доступными для всех, — часть какого-то более масштабного явления. Возможно, усиление участия музея в жизни общества.
Ориентация на социальную функцию музея хорошо показана в работах профессора Лестерского университета Ричарда Санделла. В 2007 - 2013 годах он возглавлял кафедру, которая не только занималась репрезентацией музейных коллекций, но и решала проблемы социальной направленности. Санделл говорил, что музеи выступают агентами социальной инклюзии. Они могут предлагать программы, адаптированные для различных категорий посетителей, они могут делать выставки особых людей — и благодаря своему авторитету менять отношение общества к разным миноритарным группам. Хотела сказать «к людям с инвалидностью», но Санделл шире понимает категорию социально уязвимых групп: люди с инвалидностью — лишь одни из многих. Это могут быть люди с миграционным опытом, заключенные, трудные подростки, национальные меньшинства и так далее.
То есть, получается, инклюзия — это необходимые изменения, требование времени?
Наверное, это не совсем так. В нашей музейной практике еще несколько лет назад слова «инклюзия» не было, но сама практика существовала даже в советское время. Иногда взаимодействие с посетителями с инвалидностью подаётся как открытие, но у нас есть серьёзный опыт, который можно проследить давно.
Может быть, раньше это носило иной характер. Чаще всего это были не индивидуальные посетители, а группы, которые приходили от какого-то официального общества людей с инвалидностью. А индивидуальные посетители с инвалидностью стали приходить в музеи действительно недавно, это веяние времени. И ещё одна важная особенность: раньше такая работа строилась исключительно на энтузиазме отдельных сотрудников. Исчезал сотрудник — и инклюзивная составляющая исчезала. Сейчас взаимодействие с людьми с инвалидностью закреплено законодательно: в актах прописаны требования инклюзивной составляющей музея.
И все же инклюзия в музеях удачно внедряется тогда, когда в этом заинтересованы музейные сотрудники. Конечно, законодательная база позволяет нам, музейным сотрудникам, обращаться к администрации своих музеев и говорить твёрдо: «Мы должны это делать». Раньше это могла быть инициатива одного человека, теперь это деятельность всего музея.
Но, с другой стороны, идея инклюзии еще не закрепилась у нас на мировоззренческом уровне, а мы уже стали производить какие-то действия. Отсюда много сложностей, много представлений о том, что инклюзия — это только пандус.
Насколько велик разрыв между теоретическими установками и повседневной музейной жизнью? Что требуется, чтобы его сократить?
Нужно сказать, что понятие «инклюзия» укоренилось в музейной жизни, наверное, последние 4-5 лет. До этого слово не очень хорошо воспринималось сообществом. Трудно сейчас представить, но на одном большом форуме после доклада об инклюзивных программах модератор предложил подобрать более привычное для слуха понятие, чтобы не засорять русский язык иностранным словом «инклюзия». Но мы заимствуем название вместе с пришедшим к нам явлением: слово «инклюзия» полностью отражает включение индивида, независимо от его индивидуальных особенностей, в социокультурную жизнь общества.
Конечно, эти времена прошли. Теперь все знают, что такое инклюзия — по крайней мере, в теории. Инклюзия по определению — это обеспечение равенства. Это не какой-то особый процесс, не специфический результат наших усилий, а постоянная организационная работа по обеспечению равного доступа к культурным ценностям для всех посетителей музея и других социокультурных институций. На законодательном уровне инклюзия введена в нашу жизнь с момента подписания Российской Федерацией Конвенции о правах инвалидов. Популяризация понятия началась в 2017 году — проектом ИКОМ России «Инклюзивный музей», проведением фестивалей, обучающих курсов и семинаров. С этого момента инклюзивные программы проводятся, наверное, в каждой музейной институции. Но тем не менее, пока в большинстве из них под инклюзией понимается обеспечение особых условий для посетителей с инвалидностью.
В чем может быть проблема? Вероятно, у части сотрудников срабатывает так называемая установка избегания, когда они не хотят контактировать с посетителями с инвалидностью, открыто отказываясь или иными способами избегая такого общения. Другая вредная установка — псевдоположительная, когда про посетителей с инвалидностью говорят «бедные детки» и дают им конфетку. Хороший пример привели сотрудники замечательного Музея «Огни Москвы», который очень давно ведёт работу в этом направлении. Рядом с их музеем расположен специализированный интернат для детей с ментальными особенностями, и раньше, встречая этих детей по дороге на работу, сотрудники жалели их и прятали глаза. Но, когда появились программы и дети из интерната стали посещать экспозиции, сотрудники заметили, что отношение к детям изменилось. Теперь это не чувство псевдожалости, это рабочие отношения, стремление делать каждую экскурсию познавательной. Рабочие отношения исключают неконструктивную жалость, восприятие людей как неких пассивных существ, которым мы причиняем пользу.
Один из музеев говорил, что, создавая свои программы, они рассматривают людей с инвалидностью как людей, обладающих сверхспособностями. Например, незрячий человек более восприимчив к звукам и так далее. Правда, на этом же круглом столе экспертом был человек с инвалидностью, он посчитал, что превращение человека с инвалидностью в супергероя все равно его стигматизирует.
Мы все равны, просто у каждого из нас есть особенности. Нужно учитывать это, когда несешь свое культурологическое сообщение. Совершенно понятно, что программы для людей серебряного возраста и для малышей будет разной, мы будем ее корректировать исходя из категории посетителей. К таким же категориям, для которых нужно корректировать программу, относятся и люди с разными типами инвалидности, ничего особенного.
Это, кстати, ещё одно несовпадение практики и теории: понятие «инклюзии» чаще всего в музеях сводится к инвалидности. Я уже говорила, что инклюзия может относиться к широкому общественному срезу — это люди с миграционным опытом, трудные подростки, люди серебряного возраста. Но трудные подростки могут прийти в музей и познакомиться с нашим культурным сообщением - может, они его и не поймут, потому что оно пока не везде адаптировано под эту категорию, но возможность познакомиться у них есть. У посетителей с инвалидностью такая возможность есть далеко не всегда. Вот и получается, чтобы донести до них те смыслы, ради которых работает музей, нужно сначала создать доступную среду.
Как изменилось представление о доступности музеев с 2014 года, когда проводился IV Музейный форум? Появились ли какие-то новые вопросы для обсуждения?
Давайте начнем с того, что понятия «доступная среда» и «инклюзия», конечно, стоят рядом, тесно связаны между собой, но все-таки это не одно и тоже. Понятие «доступная среда» в наших музеях появилось несколько раньше. В ноябре 2015 года появился приказ Министерства культуры Российской Федерации, в котором были слова об обеспечении условий доступности культурных ценностей и благ для инвалидов. Это изменило музейную стратегию полностью, потому что начинать процесс формирования доступной среды нужно еще на этапе архитектурного проектирования.
Но понятие «доступность» может быть гораздо шире, чем физическая доступность музея. Например, это может быть коммуникативная доступность, когда для неслышащего посетителя предлагается информация на жестовом языке, незрячим — экспозиция тактильного доступа, этикетаж Брайля, для людей с ментальными особенностями могу использоваться другие технологии, например, easy-to-read. Помимо доступной среды в физическом отношении должна быть педагогическая услуга, адаптированное культурологическое сообщение, построенное таким образом, что оно будет воспринято любым посетителем. Можно считать, что это вторая стадия доступности, которая носит именно инклюзивный характер.
Но достаточно ли этого, чтобы обеспечить равные возможности?
Да, бывает, что усилия по созданию доступной среды приводят не к инклюзии, а к сегрегации. Например, получается отдельная выставка для отдельных людей. Конечно, инклюзивные программы такой направленности полезны и для общества в целом. Но специалисты в этой области все-таки пришли к выводу, что необходимцелостный подход к проблеме. Не специальные отдельные мероприятия и не специально адаптированные части какой-то коллекции, а включение в общество.
Лучше, когда инклюзия становится часть повседневной работы музея. Можно привести пример глубокоуважаемого мной Дарвиновского музея, в котором так хорошо построена доступная среда, что не нужно ничего дополнительно предпринимать, когда в музей приходит человек с тем или иным типом инвалидности. Все настолько комфортно устроено, что не нужно вызывать специальных людей или социальные службы. Совершенно естественным путём любой человек попадает в музейную среду. Это и есть доступность на самом высоком уровне.
Если обращаться к теории, то можно вспомнить исследование Питера Бейтса, соратника Ричарда Санделла, о степенях включённости, инклюзивности. По Бейтсу существует четыре типа инклюзивности. Это могут быть культурные практики, которые проходят в специализированных местах проживания, например, в психиатрических больницах, психоневрологических интернатах. У нас такой опыт очень широко распространён. Например, в Санкт-Петербурге Государственная библиотека для слепых и слабовидящих собирает людей с инвалидностью и музейные сотрудники проводят для них какое-то занятия. Питер Бейтс называет это потребительской интеграцией: люди с ограниченными возможностями становятся потребителями музейных услуг, но не объединяются при этом с другими посетителями музея. Это та самая адаптированная экскурсия — замечательно, что она существует, но она не даёт того социально-эмоционального капитала, который можно получить в музейной сфере.
Полная инклюзия по Бейтсу — это когда люди с особенностями не выступают как отдельная группа, а им предлагается общая с другими посетителями программа. Это очень серьёзная работа. И здесь можно вспомнить и удачные, и неудачные кейсы. Например, один музей пригласил на программу для семейных посетителей группу детей из детского дома, но у них не получилось объединить команды, все держались порознь, дети из детского дома вели себя агрессивно. Коллеги рассказали об этом опыте на круглом столе, и кто-то из слушателей спросил, как готовилась инклюзивная акция. Ответ нас удивил: «А нужно было что-то готовить?». Будем надеяться, что такие примеры остались в прошлом и сейчас все специалисты понимают, что любое инклюзивное мероприятие требует длительной подготовки. Это тема особого разговора, может быть, она прозвучит в музейных кейсах на Форуме.
Резюмируя, могу сказать, что доступностью музея можно считать комфортную архитектурную среду и в целом инфраструктуру учреждения. У каждого посетителя должен быть равный доступ к культурным ценностям и музейно-педагогическому продукту. Уже на этом этапе есть много сложностей, потому что чаще всего музеи находятся в памятниках архитектуры, и что-то менять в таких зданиях — большая проблема. Здесь есть множество нюансов и болевых точек, которые каждый музей решает по-своему. Но конечная цель формирования доступной среды — не в доступности музейного здания и музейных услуг. Это и возможность включения, коммуникации, возможность поделиться эмоциями и полученной информацией. И очень важно обеспечить активное участие людей с инвалидностью в деятельности музея — и проектной, и экспертной.
И, конечно, очень важную роль играет компетентность и доброжелательность музейных сотрудников, которые взаимодействуют с посетителями.
Как Вам кажется, насколько в профессиональном музейном сообществе распространено понимание, что необходимо ориентироваться на потребности разных посетителей, обращать внимание и на различия в жизненном опыте? Есть ли понимание, что каждый опыт следует воспринимать как ценность?
Инклюзия — чрезвычайно важный элемент в рамках более широкой концепции разнообразия. И музеи здесь играют важную роль, потому что авторитет культурной институции способствует поддержке ценности многообразия: музей не только создаёт психологически безопасное, комфортное пространство, которое объединяет представителей разных сообществ и социальных групп, но и предлагает механизмы их диалогов, выявляет и приветствует различия между ними.
Мне близко определение Дарьи Агаповой: «Музей — агент разнообразия», из которого следует, что инклюзия — это практические формы признания ценности многообразия. Значимое разнообразие проявляется по-разному: не только в конкретной тематике музея, но и в сущности музеев, представляющих культуры различных народов, сообществ, персоналий.
Музей изначально открыт для разговора о разнообразии мира, о ценности и незаменимости каждой из его культур. Не нужно искать какие-то дополнительные ходы, по сути это проблематика любого музея. И в самой атмосфере музея витает мысль, что мир состоит из разнообразных культур. Тема многообразия культур и культурного опыта создает отличную площадку для общения разных людей, которые встречаются на территории музея и общаются в рамках предложенной программы или за ее рамками. На территории музея все равны, потому что музей одинаково заинтересован во всех целевых аудиториях.
Любая группа — это не монолит, она состоит из отдельных людей, каждый из которых индивидуален. Некая общая характеристика посетителей («люди с миграционным опытом», «группа глухих») необходима на начальном этапе, когда музейный сотрудник выбирает способ, с помощью которого будет вести разговор. По мере общения чувство массы должно исчезать, должны возникать конкретные люди.
Приведу пример из собственного опыта: однажды у нас возник конфликт внутри группы детей с миграционным опытом. На оценочное суждение одной девочки одноклассник назвал ее национальность и добавил: «Вам всегда все нравится!». Для меня это была неожиданная ситуация, потому что до этого момента я воспринимала группу как некую монолитную общность.
Почему так важны личностные характеристики? Потому что они помогают выстраивать диалог на равных. Спикеры нашей сессии приводят блестящие примеры, как благодаря личностному подходу все мы получаем возможность «увидеть невидимое».
Признание этой ценности помогает по-другому увидеть и принять тех, кто работает рядом с нами. В музее часто есть разделение на академическую элиту — научных сотрудников, хранителей фондов — и тех, кто находится на frontline. Считается, что инклюзия — это прерогатива служб взаимодействия с посетителями. Но опыт подсказывает, что совместное участие в социальных проектах формирует сильную музейную команду.
Есть ли какие-то отличия в значимом разнообразии, когда мы говорим о работе с детьми и семейной аудиторией?
Здесь есть, о чем подумать. Если мы будем говорить об этом разнообразии, нам придётся переосмыслить некоторые постулаты музейной педагогики. Потому что принятие значимого разнообразия здесь — это прежде всего шаг навстречу индивидуальности каждого посетителя. Интерес к запросу посетителя, обратная связь с ним, создание программ, которые ему действительно нужны и важны — в этом возрасте, статусе, с этими особенностями.
Мы как-то обсуждали варианты проведения в музее масленицы, и один из сотрудников сказал: «Зачем мы будем делать блины? Они же не за блинами приходят». А почему мы так решили? Есть у нас исследование, которое показывает, за блинами или не за блинами приходит посетитель? Мы очень часто принимаем решение за него — исходя из того, что нам кажется важным. А нужно увидеть реального посетителя и сделать шаг ему навстречу.
Хочется верить, что мы продвинулись в этом направлении, приняв инклюзивность музея. Она не только для людей с особыми потребностями. Каждый человек имеет право на то, чтобы его индивидуальность, его опыт принимался, признавался, помогал коммуникации между музеем и посетителем.
Ваши ожидания от сессии?
Мне бы хотелось, чтобы это был разговор единомышленников. Не демонстрация особо успешных проектов, хотя это тоже важно, это вселяет оптимизм. Но, скорее, хотелось бы услышать, какие пути проходят успешные проекты, с каким проблемами сталкиваются и как их решают. Интересен разговор в формате «сначала мы сделали так, но это не пошло, и тогда мы сделали так, и у нас получилось». То есть не рапорт о достижениях, а рассказ о о находках, о том, что не получилось. Спикеры у нас из разных регионов и с разными направлениями инклюзивной деятельности — и это тоже чрезвычайно важно для конструктивного и полезного диалога.